Уроки школы для дураков
Петр Вайль, Александр Генис
Оживший язык
Главной преградой для Саши Соколова был сам язык. Его «Школу для дураков» нельзя было писать словами, хотя ничего другого автору, понятно, не оставалось.
Язык разворачивает текст в линейное повествование. Если вначале было слово, то вслед за ним должно появиться другое, вызванное не только волей автора, но и грамматической необходимостью.
Слева направо, сверху вниз, от первой страницы до последней — сама техника письма диктует автору жесткую схему, в которой безобидные «раньше» и «позже» перерастают в грозную для свободы автора связь: после значит вследствие.
Бунтуя против этого, Саша Соколов написал «одновременную» книгу, антикнигу, где лагинация и переплет нужны не автору, а типографии.
«Школа для дураков» напоминает живопись, картину или — точнее — голографическое изображение, где запечатленные объекты зависят от угла зрения. Хотя элементы голограммы раз и навсегда застыли в стеклянном плену, мы, приближаясь или отходя от изображения, заставляем их двигаться, оживать.
Именно в такой ситуации оказался рассказчик «Школы для дураков»: он бродит вокруг своей книги, останавливаясь там, где ему заблагорассудится.
Чтобы предотвратить разворачивание текста в книгу, Соколову необходимо было преодолеть зависимость от языковых структур. Он решился на своеобразную вивисекцию языка.
«Школа для дураков» написана особым методом, с которым автор позаботился ознакомить читателя с первых страниц.
Прежде всего он расставил по тексту предупредительные, вроде бакенов, знаки, напоминающие о том, что все слова делятся на два вида. Есть слова свободнорожденные, а есть — искусственные, механически составленные и потому пустые, случайные. Первые живут органической жизнью — в них, как в семени, заключена внутренняя энергия роста. Вторые — продукт общественного договора. Первые — от Бога, вторые — от людей. Первым доверять можно и нужно, вторым — ни в коем случае.
К ложным словам относятся все, что пишутся с большой буквы: «Можно придумать условную фамилию, они — как ни крути — все условные, даже если настоящие».
Имя, название для Соколова — всегда бессмысленно и случайно. Поэтому автор, задаваясь вопросом, «как река называлась», вместо ответа прибегает к умолчанию: «река называлась».
Истребляя механические, придуманные слова, Соколов с доверием относится к другим словам — живым, естественным.
(Вспомним те одиннадцать глаголов-исключений из второго спряжения, которые автор сделал эпиграфом-метрономом: «Гнать, держать, бежать, обидеть, слышать, видеть и вертеть, и дышать, и ненавидеть, и зависеть, и терпеть».)
Например, расчленив слово «иссякнуть», он обнаружил в нем подходящий обрубок — «сяку». Отсюда уже родилась и целая гравюра в стиле Хокусая — с заснеженным пейзажем («В среднем снежный покров — семь-восемь сяку, а при сильных снегопадах более одного дзе») и обратившимися в японцев путейцами Муромацу и Цунео-сан.
Все слова у Соколова — беременны. Язык для него экспериментальная делянка, на которой он выращивает свои образы, сад, в котором он срывает цветы для икебаны, не стесняясь, как и изобретатели этого искусства, подчинять их естественную форму своим художественным задачам: «на почве — на почте — на почтамте — почтимте — почтите — почуле — почти что».
Наделяя смыслом служебные фонетические и грамматические формы, Соколов оживляет язык: «что выражено» и «чем выражено» сливаются воедино.
Иллюстрацией этого процесса служит одна из центральных метафор книги — мел. В пространном отступлении Соколов создает картину-праобраз своего произведения: «Все здесь, на станции и в поселке, было построено на этом мягком белом камне, люди работали в меловых карьерах и шахтах, получали меловые, перепачканные мелом рубли, из мела строили дома, улицы, устраивали меловые побелки, в школах детей учили писать мелом, мелом мыли руки, умывались, чистили кастрюли и зубы, и, наконец, умирая, завещали похоронить себя на поселковом кладбище, где вместо земли был мел и каждую могилу украшала меловая плита».
Когда мы пишем мелом достаточно долго, как Соколов, он стирается без остатка. То, чем мы пишем, становится тем, что мы написали: орудие письма превращается в его результат, средство оборачивается целью. Материя трансформируется в дух самым прямым, самым грубым, самым наглядным образом.
Власть над временем
Язык существует в вечности, речь — в настоящем времени, не всегда, а сейчас. Все, что происходило или произойдет в реальном мире, в субъективном сознании героя локализуется в настоящем времени высказывания, в моменте произнесения.
Герой Соколова обретает власть над временем, располагая все события в плане «одновременности». С гордостью он постулирует принципы своей свободы: «Можно ли быть инженером и школьником вместе, может, кому-то и нельзя, кто-то не может, кому-то не дано, но я, выбравший свободу, одну из ее форм, я волен поступать как хочу, и являться кем угодно, вместе и порознь».
Объясняя устройство своей вселенной, герой «Школы для дураков» описывает календарь его жизни — «листочек бумаги со множеством точек», где «каждая точка означала бы день».
Эти дни-точки никак не соотнесены между собой по хронологии. Они существуют в безвременном хаосе до тех пор, пока автор не оживит их моментом высказывания. Только «произнесенный», описанный, вызванный в памяти день обретает жизнь.
Мир «Школы для дураков» надежно и — безнадежно — ограничен: он весь помещается внутри кольцевой железной дороги, дороги никуда. Бегство вовне невозможно. Стальная петля вокруг города, рельсы, по которым навстречу друг другу ездят пришедшие из задачника поезда А и Б, символизируют замкнутость вселенной. Пространство вокруг героя свернулось. Дорога, которая в классическом романе служит источником неожиданностей, встреч, авантюрных случайностей, у Соколова переосмыслена как непреодолимая граница. Упершись в нее, он находит для себя спасительную лазейку. Захватив власть над временем, герой книги компенсирует тем самым свою замкнутость в пространстве: меняет свободу передвижения на свободу передвижения по времени.
Вместо того чтобы нанизывать события на стержень линейного сюжета, Соколов размещает свой текст во времени, которое приобретает у него топографические характеристики, вещественность, материальность. В его романе «когда» сливается с «где».
Образ овеществленного времени в «Школе для дураков» дан в сугубо материальной метафоре: «Маятник, режущий темноту на равные куски, на пятьсот, на пять тысяч, на пятьдесят, по числу учащихся и учителей: тебе, мне, тебе, мне».
Каждый получает свой кусок времени, у каждого оно свое, личное. И если пространство иллюзорно, сомнительно, опасно («пропадет — растает»), то время ощутимо, весомо, зримо, надежно: оно всегда с собой, всегда под рукой, перед глазами. Время расположено в пространстве памяти.
Герой Соколова живет в картинах, которые он прокручивает на экране своего сознания. Ведь воспоминание знает лишь настоящее время: ни прошлого, ни будущего тут не бывает. Вызывая в воображении любое событие прошлого, герой перемещает его в настоящий момент. Более того, в его памяти все события живут одновременно, и только волевое усилие наделяет их категорией времени.
Тут у Соколова намечена тонкая аналогия с языком: и память и язык живут независимо от внешнего мира. Но если язык принадлежит всем, то память у каждого своя. Она — предельно индивидуальна, субъективна.
Главный конфликт книги строится на перекрестке, образуемом личным временем и личной памятью героя с «наружным» миром, где общее, историческое время течет как ему положено: из прошлого в будущее.
Внешнюю действительность герой пропускает сквозь свое искаженное представление о том, каким мир бывает, каким он должен быть. Причем знание это ученик «школы для дураков» черпает как будто из учебника, из некоего разговорника для взрослых.
Описывая свои вымышленные контакты с внешним миром, герой пользуется ограниченными, трогательно бедными представлениями о жизни.
Он, живущий в оболочке личного времени, лишенный чувства универсального, социального времени, воспринимает эмпирический мир как слепой. Герой обставляет чуждую ему реальность придуманными подробностями, наивно скопированными из «учебного пособия по нормальной жизни».
Мир вокруг него и правда нормален и зауряден, необычен он сам. Окружающий мир и герой существуют в разных измерениях. Их реальности накладываются, просвечивают одна сквозь другую. Результат этого совмещения — рефракция, придающая тексту зыбкий характер сновидения, в котором логика заменена произволом подсознания. Что-то, вовсе неважное, мы видим во сне ярким и четким, но выбрать объект наблюдения — не в наших силах.
Эта беспомощность и есть болезнь героя. Его одиночество, предельная замкнутость в коконе «своего времени» и приводит к раздвоению личности.
Вся книга Соколова — это монолог, который от тоски по понимающему слушателю превратился в диалог героя с самим собой.
Тайна обратимой смерти
В «Школе для дураков» постоянно сопоставляются два временных плана: историческое время эмпирического, мира и сакральное, мифическое время мира идеального. Все, что принадлежит первому, чревато плоскими — опять-таки из разговорника — представлениями о реальности. Здесь все обессмыслено глупыми, ненужными поступками: надо приносить в школу тапочки, учиться на инженера и «отвечать на все вопросы».
Зато вторая реальность — реальность мифического времени — полна идеальной гармонии. Мир здесь слит с природой, растворен в ней. Ветер, река, цветы, бабочки — тут все устроено правильно, то есть — навечно.
В эмпирическом мире — все преходяще, все временно. В мире героя «Школы для дураков» царит вечность. (Только тут и могут жить «зимние бабочки».)
Образы обратимой смерти, воплощенные в метаморфозах растительного мира,— знаки идеального существования. Не зря герой завидует каким-нибудь бессмертным рододендронам — «вся природа, исключая человека, представляет собою одно неумирающее, неистребимое целое».
Вот это исключение — человека — и хочет включить в общее правило герой «Школы для дураков». В созданной им утопии время человеческой жизни идет от смерти назад — к бессмертию. Там, в этом счастливом мире, уже живет его любимый учитель географии (учитель пространства, не справившийся со своим предметом) Норвегов, который сумел вырваться из капкана исторического времени к обратимой, мерцающей смерти. Об этом мечтает и сам герой, выбравший для своей любимой (Вета Акатова) и себя (Нимфей: «белая речная лилия, названная римлянами Нимфея Альба») ботанические имена.
Однако тут-то и раскрывается трагическое противоречие книги. С одной стороны, героя бесконечно манит асоциальная, немая, неразмышляющая, мертвая и живая одновременно природа. Его рай на даче — в стране вечных каникул.
Но с другой стороны, герою Саши Соколова никогда не удастся избавиться от своей постылой школы, потому что цена слияния с природой — его личность.
Вечный подросток
Своей книгой «Школа для дураков» Саша Соколов открывает особую страницу в нашей прозе.
Впрочем, вернее будет сказать, что он возвращает ее на путь, уже проложенный для российской словесности Набоковым, но которым пренебрегли его современники, да и наследники.
Набоков разошелся с русской классической традицией в том же месте, где и Соколов. Поворотным пунктом стала подробность.
Писатели нашего Золотого века заслужили славу прежде всего универсальностью своего гения. Они, чувствуя себя первооткрывателями, творили на пустом месте, как будто ничего до них раньше не было. Каждая мысль казалась самой важной, последней, на все времена.
Именно на эту самонадеянность русских мальчиков из «Братьев Карамазовых» и ополчился в свое время Набоков. Сконцентрированное изображение вот такой «варварской» концепции можно найти в знаменитой четвертой главе «Дара», посвященной Чернышевскому.
В Чернышевском Набоков жестоко высмеял универсальность мышления. Его раздражала попытка свести мир к единому знаменателю, стремление открыть вечный и всеобщий закон бытия. (На деле эти попытки обращаются в комические нелепости вроде поисков вечного двигателя, которыми увлекался молодой Чернышевский.)
Набоков пишет о своем герое: «Он не видел обиды в незнании подробностей разбираемого предмета: подробности были для него лишь аристократическим элементом в государстве общих понятий».
Вот эта упрощенная, обобщенная вселенная, мир без подробностей, в котором живет человек вообще, человек как представитель вида, характерен для русской литературы в целом.
В том же «Даре» Набоков писал: «Как и слова, вещи имеют свои падежи. Чернышевский все видел в именительном. Между тем всякое подлинно-новое веяние есть ход коня, перемена теней, сдвиг, смещающий зеркало».
У самого Набокова этот «ход коня», этот «сдвиг» определялся личностью, ее неповторимостью, единичностью. Поэтому источник творчества он считал память, Мнемозину, которую греки называли матерью муз.
Вместо мира без подробностей Набоков воспевал мир, состоящий из одних подробностей, причем таких, которые известны только автору, которые родились в тайных уголках его памяти. Бесконечное нанизывание деталей, нюансов, воспоминаний каждый раз демонстрирует уникальность авторского «я», каждый раз доказывает, что нет мира вообще и нет человека вообще, а есть он — автор, щедро делящийся с читателями наблюдениями своего беспредельно острого глаза.
В этом сказывается особая эгоцентричность набоковского стиля. В своих романах он тщательно конструирует художественный мир, в котором проходит торжественный парад авторского «я».
«Школа для дураков» стала, пожалуй, первой русской книгой, воскресившей набоковское понимание литературы. (Недаром она удостоилась редчайшей похвалы мэтра.)
Содержание романа Соколова вполне традиционно. Он описал инициацию своего героя, приобщение его к миру взрослых, мучительный процесс открытия главных основ жизни — любви и смерти.
Но Соколову удалось ввести в литературу новые качества, вырвав словесность из плена универсальных законов. Именно поэтому герой «Школы для дураков» — новый персонаж русской культуры.
Как всегда, в такой ситуации оказывается герой- подросток. Целая компания их — от подростка Достоевского до героев Сэлинджера или Аксенова — бродит по мировой культуре. Это и понятно: переходный возраст — естественная аналогия для межвременья.
Подросток, существо незавершенное, еще не запертое в традиционных формах бытия, неизбежно вступает в противоречие с внешним миром. Однако мятеж соколовского. героя, стандартный мотив романа «взросления», принимает специфические формы.
Сама «школа для дураков» у Соколова — символ общего, универсального, застывшего в законченных образах мира. Против такой школы и восстает его герой. Он бунтует против самой истории, которая тащит его не туда, куда ему надо, а туда, куда надо всем.
Доминирующая в романе тема — бегство из истории в субъективное время, замена истории личной хронологией. Отсюда же, из страха перед безличным ходом истории, и попытка выставить преграду притязаниям общества — память.
Память дает возможность свести течение жизни к одновременности, то есть уничтожить зависимость от социальных процессов с их причинно- следственными связями, избавиться от унизительного статуса «жертвы истории» (Бродский). Перенести эпицентр повествования в предельно индивидуализированное пространство памяти — значит отделаться от общего, избавиться от гнета обобщения.
Герой Соколова — максимально изолированная личность. Он замкнут в темнице личного «я», бегство из которой возможно только в слиянии — не с обществом, а с природой. Конфликт в «Школе для дураков» — экологического характера: это противоречие между органическим и механическим мирами. Трагедия здесь в том, что ни в одном, ни в другом мире для героя места нет. Он обречен на раздвоенное существование. Ему остается только последняя свобода — свобода осознавать безвыходность своего положения.
Подростку Соколова нечего делать в мире взрослых. Поэтому он никогда и не повзрослеет.
Л-ра: Литературное обозрение. – 1993. – № 1. – С. 13-16.
«Школа для дураков».
Саша Соколов
Январь за окном. Зима разгулялась. Метёт. Обычный день, рабочий, будний, выматывающий… Но именно сегодня захотелось вспомнить мне книгу. Одну из любимых.
В ноябре прошлого года был юбилей. 75 лет исполнилось писателю. И даже не поверишь, что столько лет может быть человеку, взявшему себе такое простое имя — Саша Соколов. Ничего официального, никаких отчеств, никаких «Вы»… И это так правильно! Настоящее искусство так и должно разговаривать со своим читателем/зрителем/слушателем. Без официоза, без всех этих штампов и прочей белиберды.
Что характеризует настоящего писателя, что делает его великим? Компонентов тут много. Но есть один. Самый интересный, на мой взгляд. Это то, как писатель умеет отвлечься от собственного Я. Как он умеет правдиво изобразить характеры героев, которые никак не похожи на его собственный. Передать движение их мысли, эволюцию их чувств.
Насколько в этом плане великолепен Лев Толстой. Как мастерски он смог изобразить состояние Анны Карениной, когда она поняла, насколько ей противен её муж. Как вдруг подметила она в этом, давно знакомом ей человеке, черты вызывавшие в ней отвращение. Как это жизненно. Когда чувств не остаётся, начинаешь искать недостатки. Знайте мужчины: сказали вам вечером про огромные уши, некрасивые глаза или ещё что — быть беде.
Это ведь Толстой подметил. Мужлан страшный. Но чувствовать иногда он лучше любого психолога умел. А Чехов? А Бальзак? А Флобер? Тут вообще стоишь на краю бездны. Какой острый глаз был у этих мастеров! Но сегодня мы про Сашу Соколова. Он вообще невозможное сделал. Он показал вам мир сумасшедшего ребёнка. Так достоверно, что страх берёт.
Тут ещё одна важная деталь. Искусству необходимо нарушать каноны. Творить на руинах новые шедевры. Настоящее творчество всегда в оппозиции. Оно не следует трендам. И жизнь Соколова — яркое тому подтверждение.
Он мог иметь всё. Военную карьеру, заграничные командировки, служебную машину, квартиру и прочее — все блага советского человека. Соколов родился в богатой семье. Его отец во время войны был военным атташе в Канаде.
Но что он выбрал? Выбрал творить. Стать разочарованием семьи. Попытки бежать из страны, заключение в психушке, где Соколов спасался от армии, увольнение из газеты и работа егерем в Калининградской области. Там его никто не трогал, никто не мешал писать. Только охотники иногда беспокоили. Слишком много спиртного с собой привозили.
В результате родилась «Школа для дураков». Помню, как поразила меня эта книга. Это был второй курс института, я забивал на скучные пары, сидел в кафешке и читал. Читал. Прочёл, а потом по новой. Открывая для себя уже совсем иные вещи.
Это сплошной, нескончаемый поток ассоциаций, впечатлений, переживаний. Не текст, а извилистая река, в течении которой нарушаются правила русского языка, обрывки советских газет соседствуют с библейскими аллюзиями, кусками подслушанных разговоров. Блаженное красноречие, где железнодорожная ветка превращается в ветку сирени, в девушку по имени Вета, в крушение поезда, в мечту о недостижимой любви. А прерывается всё это одной фразой, что у автора кончилась бумага. Как говорится, инцидент исчерпан. И писатель со своим героем уходят на тысяченогую улицу за новой бумагой.
Вначале вам кажется, что главный герой, мальчик с раздвоением личности, просто несёт ерунду. Но в итоге вы видите совершенно другое. У него «проблемы со временем», он не знает, где живёт: в прошлом, настоящем или будущем. Он в мире, где нет смерти, потому что все мёртвые живы. Просто «Люди не исчезают сразу. Прежде они превращаются в нечто отличное от себя по форме и по сути. В вальс, например, в отдалённый, звучащий чуть слышно вечерний вальс».
Роман посвящен другу автора, слабоумному мальчику Вите Пляскину. И тяжело не увидеть тут отсылку к пляске святого Вита. Но это не физические конвульсии. Это танец, в котором движется весь текст романа. Герой открывает дверь и оказывается в гроте Миланской крепости с Леонардо да Винчи, а потом борется с соседкой ведьмой, а вслед за тем вспоминает свои разговоры с Министром Тревог.
То, что кажется чушью, становится откровением. И мы понимаем, что перед нами не сумасшествие, а нечто совсем другое. Ведь потерявшись во времени, герой не знает о смерти, не знает банальности жизни. Он везде и негде. А вот мы как раз и сидим в школе для дураков, с её глупыми системами, ущербными правилами, которые всё хотят подогнать под один стандарт. Хотя стандартов не существует.
Это роман о свободе. Свободе от правил языка, от общественных установок, ложных принципов. Это роман о силе воображения и мечты. Роман о настоящем творчестве. Не случайно, такой строгий критик как Владимир Набоков, который вообще не жаловал советских писателей, сказал:
«Обаятельная, трагическая и трогательная книга»
Что тут ещё добавить? Прочтите. Почувствуете это сами.
Школа для дураков
Эта и ещё 2 книги за 299 ₽
Отзывы 29
Книга оставила двойственное впечатление. Каков сюжет? Не знаю, так и не поняла, есть ли он. Но автор потрясающий мастер описаний. Настолько чувственно, проникновенно и легко, что начинаешь ностальгировать по тем местам, которые описываются: река на закате, костер. Не в восторге от книги, но не жалею, что прочитала.
Книга оставила двойственное впечатление. Каков сюжет? Не знаю, так и не поняла, есть ли он. Но автор потрясающий мастер описаний. Настолько чувственно, проникновенно и легко, что начинаешь ностальгировать по тем местам, которые описываются: река на закате, костер. Не в восторге от книги, но не жалею, что прочитала.
Удивительно полярные отзывы! Это лишний раз доказывает, что все мы очень разные и восприятие литературы слишком субъективно и обусловлено личным опытом и предпочтениями. Я согласна с тем, что «Школа для дураков» уникальное, трогательное и великолепное произведение, которое вызвало у меня бурю эмоций. Я и плакала, и грустила, и смеялась… Получила удовольствие. Если вы любите структурированный сюжет и чётко прорисованную мораль – здесь их не найти. Но для визуала и любителя постмодернистской литературы и советского андеграунда роман кажется выпуклым, необычным и запоминающимся.
Удивительно полярные отзывы! Это лишний раз доказывает, что все мы очень разные и восприятие литературы слишком субъективно и обусловлено личным опытом и предпочтениями. Я согласна с тем, что «Школа для дураков» уникальное, трогательное и великолепное произведение, которое вызвало у меня бурю эмоций. Я и плакала, и грустила, и смеялась… Получила удовольствие. Если вы любите структурированный сюжет и чётко прорисованную мораль – здесь их не найти. Но для визуала и любителя постмодернистской литературы и советского андеграунда роман кажется выпуклым, необычным и запоминающимся.
«Школу дураков» уже называют классикой, отмечая ее вклад в современную русскую литературу. Но для себя я открыла эту книгу только сейчас. Впрочем, никогда не поздно. Да, произведение представляет собой поток сознания, как многие пишут. Но поток сознания этот удивительным образом захватывающий. Есть что-то магическое в этих скачках во времени, отсутствии как такового сюжета, сбивчивых диалогах героя (героев?) с самим собой и окружающими (чье существование тоже подвергается сомнению), длинных перечислениях, речевых повторах, отсутствии знаков препинания, поэтическом ритме. Все привычное читателю переворачивается с ног на голову, приводит в замешательство, но не отпускает и тянет за собой. А кого-то не тянет – и их я тоже могу понять. Но все же «Школа дураков» – важное произведение для читательского опыта.
«Школу дураков» уже называют классикой, отмечая ее вклад в современную русскую литературу. Но для себя я открыла эту книгу только сейчас. Впрочем, никогда не поздно. Да, произведение представляет собой поток сознания, как многие пишут. Но поток сознания этот удивительным образом захватывающий. Есть что-то магическое в этих скачках во времени, отсутствии как такового сюжета, сбивчивых диалогах героя (героев?) с самим собой и окружающими (чье существование тоже подвергается сомнению), длинных перечислениях, речевых повторах, отсутствии знаков препинания, поэтическом ритме. Все привычное читателю переворачивается с ног на голову, приводит в замешательство, но не отпускает и тянет за собой. А кого-то не тянет – и их я тоже могу понять. Но все же «Школа дураков» – важное произведение для читательского опыта.
Не книга, а какой-то поток сознания. Повествования или какого-либо сюжета нет в принципе – сплошное описание (тут автор, явно, стремится подражать Гоголю, даже упоминает о нём, но, увы, мастерством в этой книге и не пахнет…) Гоголь, Маяковский и многие другие авторы угадываются в данном «коктейле», но вердикт один – эта книга не стоит потраченного на неё времени. Все плюсы произведения умещаются в цитатах. Можно прочитать только их, и этого будет достаточно. При всём при этом удивляет большое количество положительных отзывов. А что хотел сказать автор, так и остаётся большой загадкой…
Не книга, а какой-то поток сознания. Повествования или какого-либо сюжета нет в принципе – сплошное описание (тут автор, явно, стремится подражать Гоголю, даже упоминает о нём, но, увы, мастерством в этой книге и не пахнет…) Гоголь, Маяковский и многие другие авторы угадываются в данном «коктейле», но вердикт один – эта книга не стоит потраченного на неё времени. Все плюсы произведения умещаются в цитатах. Можно прочитать только их, и этого будет достаточно. При всём при этом удивляет большое количество положительных отзывов. А что хотел сказать автор, так и остаётся большой загадкой…
В книге соседствуют выборки из советских газет с подслушанными разговорами и библейскими аллюзиями. Нарушаются все правила русского языка. Да и сам русский язык становится одним из главных героев повести. Здесь это и цель, и средство, внутри которых и живут персонажи, и происходят события, и стираются границы меду реальным и воображаемым. Сюжет отодвигается даже не на второй план а вообще плетется в хвосте. Потому что главное же не ЧТО сказать а КАК. Важны не сами вещи а чувства, которые они вызывают.
Автор показал сознание ребенка, страдающего раздвоением личности. А обе его личности находятся в непрерывном диалоге.
Мальчик, ну или мальчики, как вам угодно в общем-то, учится в спецшколе и, кажется, сам не знает как его зовут, он так себя и называет – ученик такой-то. У него проблемы со временем, он не знает произошло, происходит или будет происходить то, о чем он говорит. Вся книга – это просто поток сознания, это река в которой ощущения, мысли, воспоминания, ассоциации переплетаются и перебивают друг друга. Вся эта река сознания непрерывно меняется. И, вдруг мы видим как розу сменяет роза ветров, а ту в свою очереть девушка Роза Ветрова – влюбленная в учителя однокласница ученика такого-то, единственная кроме самого ученика такого-то (о чем он и говорит автору книги) о ком из его школы для дураков можно что-то писать. А ветка железодорожного полотна меняется на ветку сирени, ветка сирени превращается в девушку Вету и в итоге в мечту о неразделенной любви.
Весь это поток реки Леты нарушается, когда автор говорит, что у него закончилась бумага и он, писатель, вместе со своим героем выходит на «тысяченогую улицу», чтобы купить новые листы бумаги.
